Синтез искусств и стиль юбиляров-писателей

Секриеру Анжела Эмильевна,
Московский педагогический государственный университет,
к.ф.н., доцент

Космос русской души в лирике Павла Васильева

Родившемуся в переломную для России эпоху поэту была уготована трудная судьба, как, впрочем, многим его современникам. И всё же Павлу Николаевичу Васильеву довелось увидеть своими глазами Россию практически от края до края, от Зайсана и Омска до Владивостока и Москвы. Земля русская, дух народный, поэзия русской души нашли образное отражение в лирике Павла Васильева. Макрокосм русского мира воплощен в его стихах наравне с микрокосмом уклада жизни.

Ключевые, сквозные образы поэзии Павла Васильева становятся мифологемами русской жизни, отражают и выражают фундаментальные составляющие космоса русской души. Такие традиционные для русской поэзии начала XX века образы, как метель и огонь смутных времён, синицы и коршуны противоборства, дым и снег неопределённости, в лирике Павла Васильева сохраняют традиционные значения и получают новую огласовку.

Стихи Васильева полны звукописи во вполне футуристическом ключе, и в то же время органично раскрывают темы русской природы, жизни человека на земле, как это свойственно новокрестьянским поэтам… Невозможно вписать творчество Васильева безоговорочно в традицию того или иного литературного направления рубежа XIX–XX веков, оно и понятно, в поэзию он приходит в середине 20-х годов, что не мешает ему выступать с чтением своих стихов подобно поэтам Серебряного века, а позже – оттепельной поры 60-х, наследовать есенинскому стилю, а экспрессивная натура поэта диктует ему смелость и эпатаж в Слове в духе футуристов, отвагу, разрушающую стереотипы, но… следующую литературной традиции.

Кроме того, индивидуальный стиль поэта «рифмуется» с обликом, характером, душой Павла Васильева-человека, соединяя микро- и макроуровни, как отмечает это Валентин Смирнов: «Огонь характера. Буйство натуры. Желание стронуть, толкнуть и дать движение земному шару! Талант Павла Васильева — река Волга, атаманский талант». И вот еще слова Рюрика Ивнева, встретившего юного Павла Васильева во Владивостоке: «…золотая кудрявая шапка, золотой огонь» покачивался на крепких плечах сибиряка» (1).

«Красный отсвет от пожара…»

Образ огня, костра, очага, образ одной из доминантных стихий макро- и микрокосма русского человека в лирике Павла Васильева создается в рамках как литературной, так и фольклорной традиции.

Так, очевидную аллюзию встречаем в стихотворении «Сестра» (1930):

Осыпая горячий пух,
С полотенца кричит петух...

Булгаковский рассказ «Полотенце с петухом» опубликован уже в 1926 году, и Васильев с ним, конечно, знаком, впрочем, этот образ, можно сказать, корневой в укладе русской жизни, практически уже образ-символ в литературе, живописующей крестьянский быт, а у Васильева обретает новое звучание засчет лейтмотивной детали, связанной с петухом. Этот «петушиный пух» встретим еще раз в стихотворении «В степях немятый снег дымится...»:

В последний раз печное пламя
Осыплет петушиный пух.

И эти строки уже указывают на мифологическую основу образа, ведь петух в русском фольклоре — это образ домашнего очага. Такая автоцитата, в которой повторяются «пух», «осыплет/осыпая» и «петух/петушиный», акцентирует внимание на образе огня, в первом примере пух «горячий», во втором – метонимический перенос «печного пламени», но и элемент бытового обряда: опалить петуха над огнем… Символическое и мифологическое, сакральное соединяются с бытовым, профанным в неразделимом, синкретичном образе.

Интересно сравнить этот образ с антитетичным:

Ходит павлин-павлином
В печке огонь,
Собирает угли клювом горячим. («Конь»)

Персонификация, олицетворение огня не в привычном образе петуха, а в образе павлина сразу задаёт ироническую интонацию в стихотворении. Образ павлина вообще будет связан в стихах Васильева с напрасной красотой, пустотой и узорчатым огнём:

Красный отсвет от пожара,
Да на птичьих лапах мост,
Да павлиний в окнах яро
Крупной розой тканый хвост.
(«Старая Москва»)

или:

Отвори пошире двери,
Синий свет впусти к себе,

Чтобы он павлиньи перья
Расстелил по всей избе,
Чтобы был тот свет угарен… («Песня»)

Очевидно, что образ павлина (как и образ петуха) неотделим в поэтическом сознании Павла Васильева от образа огня.

Звонким пухом и синим огнем селезней,
Чешуей, чешуей обрастай по колено,
Чтоб глазок петушиный казался красней
И над рыбьими перьями ширилась пена.
(«Не добраться к тебе! На чужом берегу...»)

Здесь пух уже не петушиный, здесь это дикие селезни (мужской род, петух – курица, селезень – утка), но в строфе вновь появляется огонь петуха, на этот раз «красным глазком», а это свидетельствует об устойчивости ассоциативной связи в сквозном образе. Оксюморонность «звонкого пуха» сопрягается с синим огнем (цветом оперения) и вписывается в собирательный образ природной силы.

Рыбьи перья – тоже сквозной образ в лирике Васильева, где чуть уловимо ироническое (Красны и свежи рыбьи перья,/ Не гаснет рыбья чешуя («Глазами рыбьими поверья…»)), а пеной поднимаются и весенние воды («Оперенье пены понесла» река («Путинная весна»)), и листва:

Что нам светит? Половодье разве,
Пена листьев диких и гроза,
Пьяного попа благообразье,
В золоченых ризах образа?

Цитата («Хаты — в ризах образа...») из стихотворения Есенина «Гой ты, Русь, моя родная…» и ритмико-интонационный рисунок расширяют, раздвигают границы васильевской лирики, когда собственные находки, подкрепленные Словом учителя в поэзии, раскрывают общность поэтического мировоззрения двух русских поэтов.

«Под облаками пенятся костры...» («Сибирь! Все ненасытнее и злей...») – и вот уже пеной становится огонь. Образ пены не несет значения «напрасного, пустого», скорее, наоборот, это круговерть событий, лёгкость и стремительность, недаром огонь и вода, природные стихии, «объединяются» образом пены.

Дикие птицы, беркуты и коршуны в васильевских стихах противоположены синицам и гусям, петух и павлин противопоставлены не только друг другу, но и лисе, «чужому» огню:

Вон взметнулась наша добыча,
Длинная старая лисица,
Чернохребетная, огневая
И кривая на поворотах.
Вон, как огонь, она мчится быстро.
Не давайте огню потухнуть!
(«Охота с беркутами»)

В глазах плясал огонь, огонь, огонь –
Сухой и лисий.
(«Путь на Семиге»)

Интересна в связи с таким воплощением «животных» образов реплика Евгения Евтушенко о самом Павле Васильеве: «Нет, не случайно однажды он поднял мерцавшее в степной полыни ястребиное перо, выпавшее на лету из крыла хищника, и задумался, что такая уж ему выпала планида – писать пером не гусиным, а именно ястребиным». Евтушенко говорит о поэтической «злости», а по сути – о смелости поэта, выбирающего свой путь.

Огонь у Васильева бывает и «прирученным», обытовленным, в русле античной мифологической традиции, пламя становится «тщетным», замкнутым в керосиновой лампе (прометеев огонь — керосин, бурлескное соотнесение) и петухом (здесь — метафорически), опаленным над очагом:

И тщетно горит
В керосиновых лампах огонь Прометея –
Опаленными перьями фитилей... («И имя твое, словно старая песня...»)

И «рукотворным», потому что без огня, без очага немыслима жизнь:

Да, я придумывал огонь,
Когда его кругом так мало.
(«Когда-нибудь сощуришь глаз...»)

И диким, необузданным может быть огонь, хотя и «одушевлённым», это уже душа человеческая, непокорная, мятущаяся, микрокосм лирического героя:

В его глазах костры косые,
В нем зверья стать и зверья прыть…
(«Тройка»)

Ну-ка спой, Василий, друг сердечный,
Разожги мне на сердце костры.
(«Другу-поэту»)

Встречается у Васильева и огонь «метафорический» иного рода, уже не «человеческий», а «природный»:

В луговинах по всей стране
Рыжим ветром шумят костры… («Сестра»)

Здесь это огонь осенней листвы, листопада (как «горит костёр рябины красной» у Есенина). А «синонимичный» очагу костёр встречаем в стихотворении («Переселенцы»):

Все в городах остались, в постелях своих, лишь мы
Ищем ее молчанье, ищем соленой тьмы.
Возле костра высокого, забыв про горе свое,
Снимаем штиблеты, моем ноги водой ее.

«Веселый зной загара золотого...»

Образ света, огня любви соотносится с солнцем, пшеницей, золотым свечением, жаром и зноем:

Так идет, что ветви зеленеют,
Так идет, что соловьи чумеют,
Так идет, что облака стоят.
Так идет, пшеничная от света,
Больше всех любовью разогрета,
В солнце вся от макушки до пят.
(«Стихи в честь Натальи»)

«Пшеничная от света» — перифраз золотого сияния, когда золотистый цвет зрелого пшеничного колоса совмещён с солнечным светом в едином сплавленном образе, а «в солнце вся от макушки до пят» — несогласованное определение со значением «одежда», «облачение». Обращение к образу пшеницы тоже важно, так как «приближает» лирическую героиню к образу-символу плодородия. Васильев опускает, но подразумевает глагольную форму «одета», и этот эллипсис вписывает образное определение в перечислительный ряд портретных черт любимой. Солнце как одежда превозносит не только облик, но и душу лирической героини.

А в стихотворении «Сестра» читаем:

Всходит рыжею головой
Раньше солнца подсолнух твой.

Лирическая героиня «соперничает» с солнцем, а голова её рыжая уподоблена подсолнуху (семантика слова тоже соотнесена с солнцем), и сам лексический «состав» портрета и образный строй уже передают отношение к сестре: нежное и задорное, тёплое и доброе, исполненное любви и заботы.

Строки стихотворения «Скоро будет сын из сыновей…» «прогнозируют» портрет еще не рождённого ребёнка, и само ожидание сына уже связано со светом любви:

Ой, под сердцем сын из сыновей!
Вызолотит волос солнце сыну.

У долгожданного сына непременно, так представляется, будут золотистые волосы, но это не обязательно светлый цвет, зато обязательно — тепло и свет материнской любви.

А вот любовь мужчины к женщине у Васильева чувственна и наблюдательна, равно важны как собственные эмоции лирического героя, так и «черты чувств» героини, эти эмоции пробуждающие:

А вся сама ты излучаешь зной...
(«Любовь на Кунцевской даче»)

И, как тогда, все будет бестолково –
Веселый зной загара золотого,
Пушок у губ и юбка до колен.
(«Вся ситцевая, летняя приснись…»)

Зной страстной любви транслируется героем героине («Любовь на Кунцевской даче»), и весёлый (метонимический эпитет) зной, цвет кожи как портретная черта, привлекает внимание героя… Примечательно, что сема света присутствует в обоих стихотворениях в связи с образом лирической героини: «излучаешь зной» и «зной загара золотого», снова встречаем «золото», сквозной цвет для любовной лирики Васильева.

Рыжий волос, весь перевитой,
Пестрые глаза и юбок ситцы,
Красный волос, наскоро литой,
Юбок ситцы и глаза волчицы.
(«К портрету»)

Синонимика огненного цвета, цвета страстной любви, отраженного в цвете волос возлюбленной, объединяет антонимичные строки с повтором «юбок ситцы» и «глаза», причем «пестрые», всего лишь яркие во второй строке глаза становятся в четвёртой волчьими, дикими.

Согревающий огонь, огонь, просвещающий сердце и душу — это любовь, не только любовь мужчины к женщине, но и матери к сыну, брата к сестре. Зной, тепло, солнечный свет — метафорический перенос душевного тепла, той силы эмоций, отношения, которая свойственна русскому человеку.

«Выпускай же на волю своих лебедей…»

Образ любви у Васильева – это не свет лишь, это и руки лебединые, вполне по-есенински («Руки милой – пара лебедей…» (1925)):

Послушай, подруга,
Полюби хоть на вьюгу, на этот часок,
Я к тебе приближаюсь. Ты, может быть, с юга.
Выпускай же на волю своих лебедей…
(«И имя твое, словно старая песня…»)

Цитируемое стихотворение Васильева написано в 1931 году, тем интереснее перекличка строки «Я к тебе приближаюсь. Ты, может быть, с юга» с есенинской строчкой 1924 года «Потому, что я с севера, что ли…» из «Шаганэ ты моя, Шаганэ!». И думается, можно говорить о влиянии цикла «Персидские мотивы» на образный строй любовной лирики Васильева.

И когда я душил ее руки, как шеи
Двух больших лебедей, ты шептала: «А я?»
(«Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала…»)
Лебяжьей шеей выгнута рука…
(«Любовь на Кунцевской даче»)

Образ чистоты и непорочности, романтический образ лебедя, фольклорный и литературный образ-символ предстает у Васильева традиционным и вписывается в систему поэтических координат русской души.

«Обугленный дуб, шелестящий листвой…»

Природные стихии воды и огня, степи и леса – макрокосм русской души, открытой миру, гармонизированной с миром. Традиционные фольклорные образы, мифы как основа мировосприятия пронизывают лирику Васильева, потому нетрудно отыскать в его стихах, например, образ мирового древа:

И лучший удел – что в забытой яме,
Накрытой древнею сединой,
Отыщет тебя молодыми когтями
Обугленный дуб, шелестящий листвой.

Он череп развалит, он высосет соки,
Чтоб снова заставить их жить и петь,
Чтоб встать над тобою крутым и высоким,
Корой обрастать и ветвям зеленеть!
(«Рассказ о деде»)

Образ дуба — в сознании русского человека нерушимый оплот мироздания — у Васильева связан с образом деда, то есть с историей рода (тогда можно указывать и на метонимический перенос «мировое древо» — «генеалогическое дерево»), а то и с лирическим героем, крепким и основательным в противовес легкому и временному (и тогда «мировое древо» сродни земной оси):

Свидетельствую — ты меня
Опутала, как мне хотелось.
Опутала, как вьюн в цвету
Опутывает тело дуба. («Когда-нибудь сощуришь глаз…»)

Стоит отметить, что дуб у Васильева живой, олицетворённый и вечный, непреходящий, каким и предстаёт мировое древо в фольклоре, например:

Сначала пробежал осинник,
Потом дубы прошли, потом… («Сначала пробежал осинник…»)

Важна разница в восприятии: тонкоствольный осинник «пробежал» легко, а вот дубы уже «прошли», что выдает их весомость, основательность, солидность… И дерево становится в лирике Васильева символом природы, противопоставленным городскому, наносному, искусственному, даже фальшивому (и поэт обличает это в стиле футуристов):

Вы, патефонный сброд,
Присутствуя при чудосотворенье,
Не слышите ль, как дерево поет?.. («В защиту пастуха-поэта»)

Когда Павел Васильев так создаёт образ русской души в своих стихах, становится не просто понятным, а очевидным мифологическое мировидение его лирического героя, неотделимого от живой, природной жизни:

Мне нравится деревьев стать,
Июльских листьев злая пена.
Весь мир в них тонет по колено.
В них нашу молодость и стать
Мы узнавали постепенно.

Стихия воды, река (у Васильева — «князь рыб и птиц» («Иртыш»), «царство рыбы и птицы» («Не добраться к тебе! На чужом берегу…»)), ситцевое, домотканое счастье, дым и дымка в глазах любимой, снег, застрявший в волосах и летящий над огнями — это и царственное, и камерное пространство русской души, воплощенное в песне русского поэта. Впрочем, исследования макро- и микрокосма русской души в поэзии Павла Васильева вряд ли можно ограничить рамками одной статьи.

Крестьянский поэт Сергей Клычков написал о Павле Васильеве: «Это юноша с серебряной трубой, возвещающий приход будущего». Да, такова лирика Васильева, обращенная к грядущему и неразрывно связанная с фольклорной и литературной традицией.

Литература:
1. Сорокин Валентин. Крест поэта. Дело № 11254 // Русский литературный журнал «Молоко». [Электронный ресурс] http://www.hrono.ru/text/2002/krest01.html
2. Подстреленный на взлете. Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии» // Новые известия. 19 октября 2007 г. [Электронный ресурс] http://www.newizv.ru/news/2007-10-19/78355/
3. Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу: Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов. – М., 1995.